Эли Финберг

Всегда поражаюсь энергией, которую излучают старые случайные фотографии. Сцены из жизней, облики утраченного, неизвестного мира. Когда две недели назад я впервые увидел это мощное фото я глазам своим не поверил.
Мозырь, начало 50-х.
Вдруг откуда ни возьмись, буквально из небытия ко мне вернулись эти так хорошо знакомые бабушкины платки, дешевые заношенные платья, костюмы. Взгляните на композицию этого траурного снимка. Обычные мозырские похороны выглядят как величественная сцена из фильма. Фигуры людей естественны и гармоничны. Взгляните на руки, как они прикасаются, поддерживают друг друга. И, конечно, скорбящие лица, родные но неузнаваемые, кроме одного.

Кузнец Зелиг Гоникман, папин двоюродный брат, совсем молодой, самый высокий на снимке, стоит четвёртым справа в первом ряду. На нем толстовка, подпоясанная армейским ремнём. Что он здесь делает, кого они хоронят? Кто эта женщина в трауре, которую дядя Женя поддерживает за руку. Я обратился за помощью. Первой опознали сестру Зелига Розу, это девушка в клетчатом платье, стоит прямо за братом. Следующим мы узнали сразу привлёкшего мое внимание человека в уже и тогда редком картузе. Как будто прибывший на машине времени из позапрошлого столетия, мой двоюродный дед (брат Янкеля) Левик Финберг. Его опознали по характерному жесту, он левой рукой поправляет усы, он всегда так делал.

Женщина в платке, слева от скорбящей в чёрном это Броха Рейзл Финберг, жена Левика и одновременно его двоюродная сестра. Браки между кузенами у евреев тогда были совершенно обычным делом. Броха Рейзл, одна из трёх главных фигур этого фото. Ещё бы, она хоронит родного брата про которого удалось выяснить только то, что его фамилия Зельдин. Так как Броха Рейзл не только жена, но и двоюродная сестра Левика это значит, что Зельдины прямые родственники всех Финбергов. Теперь также понятно, что женщина в чёрном это или его жена или дочь. С самим Зельдиным не все ясно. Видно, что у него есть ссадины на лице и возможно кровь. В гробу он лежит в костюме, но без обуви. Головной убор оставили рядом с телом. Похоже речь идёт о безвременной и неестественной смерти, но это только мое предположение.

На этом этапе, когда все уже начало выглядеть более менее ясно, на фото были идентифицированы ещё несколько человек, что запутало меня. Женщина в белом платке, по правую руку от Зелига, немного сзади него, это Пурия Михелевна Альтшуллер (Полина Михайловна Ландо по мужу). Слева от Брохи Рейзел, поддерживает ее и выглядит очень расстроенной, с собранной косой, это сестра Пурии Сара Альтшуллер а слева от неё, вторая слева на фото, в платье в горошек и шубейке это Ента Альтшуллер, сестра Сары и Пурии. Три сёстры вместе на похоронах. Что же в этом необычного? Дело в том, что в 1957 они некоторым образом породнились с Финбергами. Дочь Пурии вышла замуж за Альконе Гоникмана, брата Зелига и сына Брохи Мины Финберг. Сам Альконе (Лёша) похоже тоже здесь на фото, пол его головы видны слева над головой бабушки в белом платке. Но нет индикации, что он уже женат. Фото может быть вполне сделано задолго до 1957 ещё и потому как Альконе здесь выглядит, он совсем ещё молодой. Женя тоже не женат, он женился позже всех. И тем не менее все здесь, хоронят таинственного Зельдина, хоронят как одна семья. Почему? Не ясно. Жаль только, что уже некого спросить.

Меня восхищает это фото. Благодаря ему я могу совсем иначе посмотреть и на самого себя. Это фото ясно определяет то, что мы называем корнями. Мои корни это простые, но полные собственного достоинства люди. Люди не стеснявшиеся любого труда, люди открытые и честные. Такие какими я их люблю.

Спасибо большое Гале, Нине, Яше и Мише Гоникман, Марату и Нине Финберг а также Якову и Алексею Гизунтерманам за помощь в подготовке этого текста.

Если вы случайно увидели этот пост и хотите что то добавить, оставляйте комментарии, не стесняйтесь.

Считается, что первым нашу фамилию в Беларуси прославил мой отец. На самом деле это не так. Папа ещё был прыщавым подростком и безуспешно пытался поступить в музыкальное училище, когда фамилия Финберг уже произносилась в Минске с нескрываемым пиететом. Заслугой тому была жизнь и деятельность ныне незаслуженно забытого папиного старшего брата: Бориса (Боруха) Финберга.

Борух – первенец в семье Янкеля и Бейли – появился на свет в Мозыре 21 июня 1923 года. В день его рождения матери Боруха едва исполнилось 15.

Довольно рано он проявил себя как незаурядная и талантливая личность. Борис с отличием закончил среднюю школу на идиш в Мозыре. Представитель поколения войны, он один из тех, кому в 1941 исполнились 18. Практически в день своего рождения Борис добровольцем ушел на фронт.

Статистика смертности уроженцев 1923 года невероятна: из 100 призванных в армию войну пережил один. Борис выжил. Вернулся с двумя орденами Красной звезды и в звании капитана юстиции.
Он был необыкновенно красив и необычайно популярен у женщин. В 1947 году Борис женился на молоденькой Дине Савеловой, студентке 2-го курса Минского мединститута и дочери Рахиль Рутман, сотрудницы, а по некоторым сведениям – заведующей отдела пропаганды ЦК КПБ.
По свидетельству людей, лично знакомых с Борухом, это был умнейший человек. Уже после женитьбы и завершения службы в армии он закончил юрфак и стал в Минске одним из первых адвокатов по гражданским делам. Но при этом он прославился участием в судах, где обеспечивал публичную защиту предателей-коллаборационистов, арестованных и осуждённых уже после войны.

На фронте Борис впервые попробовал водку. Эта пагубная привычка осталась с ним до его последнего дня. И тем не менее, до середины восьмидесятых карьера Бориса процветала: он был известным членом коллегии, периодически преподавал на юрфаке, имел связи. Люди со всех концов Беларуси, знакомые, родственники, все кто угодно, обращались к нему за помощью. И он помогал, находил нестандартные подходы решения самых сложных юридических ситуаций, вытягивал людей из тюрем, долгов и проблем. В советском Минске Борис Финберг был звездой, таким гражданским адвокатом про которых сегодня мы смотрим сериалы - сильный, хваткий, умный.

В браке с Диной у них родились три дочери – Женя, почти ровесница моего отца и его младшего брата Миши, Софа и Ира. Он любил их, но в 1967 они с Диной неожиданно для всех развелись. За пару лет до этого в Минск, кстати во многом стараниями Бориса и Дины, переехали его родители. Впоследствии это позволило папе поступать в Минске в консерваторию.

Развод опустошил Бориса. Он больше не женился. Жил один в квартире на Сурганова. Часто принимал там своих многочисленных и неоднозначных друзей. И всегда оставался Бейлиным любимцем.

Когда я ночевал по выходным у бабушки с дедушкой на Цнянской, он обычно появлялся там на поздний воскресный завтрак. Седой, суровый, красивый. В пиджаке с орденскими планками, аккуратно одетый. Часто выпивший.
Бабушка садилась возле него и смотрела как он ест, ее любимый, неповторимый сын. Она даже чистила ему яйца, чаще всего они были всмятку, подкладывала в тарелку еду, смотрела на него с нескрываемым восхищением. Даже мне ребёнку было ясно кто был и остался ее самым близким, самым любимым.
Мы разговаривали. Он привычно поучал меня не делать то или это. Это было время, когда карьера его младшего брата набирала темпы. Борис любил Мишу, но того тяготило его внимание. Я то и дело слышал о недоразумениях между ними, как правило, возникавших из-за того, как Борис мог повести себя на людях: он, не стесняясь, мог порой откровенно и в лицо высказать свое отношение любому.

Их разделяли почти 24 года, старший брат в отцы годился младшему. Борис гордился Мишей, хотел разделять его радости. Но зачастую делал это неловко, порой к явному неудовольствию окружающих.

Полковник запаса Борух Янкелевич Финберг скончался в сентябре 1985 года, в своей собственной квартире, в полном одиночестве. Он несколько дней не выходил на связь. Бабушка волновалась, переживала. Съедаемая плохими предчувствиями она позвонила моей маме. Они вместе нашли его, уже бездыханного. Ему было 62 года. Он похоронен на Минском северном кладбище.

Хочу выразить благодарность моей двоюродной сестре, дочери Бориса Софе Савеловой за помощь в подготовке этого материала и за предоставленное фото.

Первый раз папа поехал в командировку за границу в 1975м году. В Чехословакию, еще социалистическую, но не менее привлекательную. А в 1979м его послали в Югославию. Командировки в Госцирке длились по 3 месяца. В Югославии, кажется в Загребе, он купил себе коричневую Волгу 2410, экспортную модель. Это событие имело эффект разорвавшейся бомбы в жизни нашего дома на Уманской. Даже для наших всегда дружественно настроенных соседей появление коричневой Волги на стоянке у подьезда было явным перебором. Все страшно завидовали. На нас стали показывать пальцами. Иногда было страшно - машину царапали по ночам, снимали щетки и как миммум один раз её`облили каким то химическим веществом. Но папа все равно летал в облаках. 1979 год, Волга блин. Это было нечто. Не каждый ребенок в то время мог похвастаться папиной Волгой, я это оценил. Эта машина послужила нам почти 4 года. На ней мы совершили длинное путешествие по странам Прибалтики, и в Одессу. Сегодня верится с трудом, но где то до моих лет 12 у нас была более менее нормальная семья, отношения у родителей были ровными и мы путешествовали вместе во время родительских отпусков. Пока мы жили на Уманской папа, если не уходил раньше, подвозил меня и моих друзей в школу. Я учился в 24-й в центре. Я очень любил нашу коричневую Волгу. Но в конце концов машину сглазили. Летом 1983 года мы попали в аварию на трассе Бобруйск Минск, после чего Волгу продали.

Это потрясающая фотография. Если бы я не знал этих людей, то мог бы подумать, что это сцена из театральной постановки. Но это не театр, это реальная жизнь. Начало семидесятых, Мозырь, дом Левика Финберга над Припятью. Левик прощается со своей покойной женой Брохой Рейзел. Он слева, с покрытой головой и со своими знаменитыми чапаевскими усами. Почти всю свою жизнь он носил их. Расчесывал специально привезенной с войны немецкой расческой, открывавшейся как нож. Расческа эта годами лежала на полке вместе с бесполезными стекляшками. Он доставал ее, становился возле зеркала и причесывал усы, слева и справа. И так до самой своей смерти в августе 1985 года в возрасте 90 лет.

Левик верил в бога и даже в самые страшные времена у него дома собирались евреи для миньяна. Мой дед Янкель приходил и смотрел на это с недовольным недоумением, крутил пальцем у виска. Смеялся над братом, но все равно очень его любил. Все Финберги - Броха Мина, Янкель, Левик, Сара и Зельда очень любили друг друга. Сегодня так не бывает…

Фото, которое на глазах всю жизнь. Черно-белое великолепие. Слева моя бабушка, Года Мордуховна Мопсик (она очень долго сохраняла свою девичью фамилию и поменяла ее только под давлением бюрократических обстоятельств), справа мой дедушка, Эля Аронович Гофман. В центре моя мама Алла Гофман. Фото сделано, видимо, летом 1968 года в Бобруйске. Маме 19, бабушке 45, дедушке 49 лет. Мама без очков, как на всех своих молодых снимках. Все специально, нарядно для сьёмки, одеты. Видимо поводом для похода в фотоателье стало мамино, после четырёх лет отсутствия, возвращение в Белоруссию из Резекне, где она закончила музыкальное училище по классу фортепьяно. Позже фотограф передаст бабушке две фотографии, эту и ещё одну, только бабушки и дедушки. Обе я храню.

Бабушка родилась в семье потомственного шапочника и прожила в Бобруйске всю свою жизнь. Дедушка из Погоста, о его семье известно немного кроме того, что многие из них не успели или не захотели эвакуироваться и, к сожалению погибли. В Бобруйск он попал после войны видимо из за старшей сестры Брони, которая там жила с мужем Абой. Ещё был брат Изя, переживший войну в действующей армии. Познакомились Эля с Годой, что совершенно неудивительно, на бобруйском рынке. Скорее всего в 1947 году. Бабушка пошла на базар за покупками и вернулась с дедушкой, всегда повторяла, что купила мужа на базаре. Эля в молодости был очень красивым, глаз не отвести. Он прошел всю войну, командир взвода связи, все 4 года на передовой. Чудом остался жив. Совершил подвиг, был тяжело контужен. Всю жизнь плохо слышал. С фронта вернулся в чине младшего лейтенанта.

Они были очень разные. Года взрывная, эмоциональная. Эля, напротив, спокойный, выдержанный. Всю жизнь носил в себе свои переживания. У него непросто складывались отношения с родителями жены но Году свою он любил, терпел её характер стоически, и она отвечала ему адекватно большим, настоящим чувством.

Эля очень долго, десятилетиями работал начальником столярного цеха в бобруйской колонии для несовершеннолетних. Он был мягким но строгим наставником. Буквально спасённые им дети потом слали ему поздравительные открытки со свободы, из своей новообретенной благодаря ему жизни. Эля Аронович пользовался большим уважением сослуживцев, его любили родственники за улыбку, за доброе чистое сердце.
Года работала в торговле, буфетчицей в драматическом театре , в разных ресторанах, например в Алесе, Березине и в других местах. Была предприимчива и удачна. Именно она тащила благосостояние этой семьи на своих плечах. Года была очень неординарна. Водила дружбу с актерами, музыкантами, наливала им в долг и даром. Слыла театралкой, личностью почти богемной. Знаменитые актрисы делились с ней самым сокровенным. Например личные открытки от наводной артистки СССР Климовой мы храним и сегодня. Году знал весь Бобруйск, особенно его пьющая часть. Она рожала три раза - первая девочка, к сожалению, родилась мертвой.

Жили Гофманы на Красноармейской 45. Был у них большой просторный дом соединённый с таким же домом семьи Ворончихиных. В начале восьмидесятых дом разрушили и на его месте сегодня под тем же 45 номером стоит мрачная брежневская панельная пятиэтажка.

Я приезжал к ним практически каждое лето. Они ОЧЕНЬ меня любили. Быть у них было для меня настоящим удовольствием. Дедушка брал меня в баню, Года к себе на работу. У них пахло гостеприимством. Они окружали меня заботой и любовью. Я помню их кухню в квартире на Люнькова, радиоточку всегда включенную и из которой в 6 утра играла Радзiма, мая дарагая...

Эля работал до своего последнего дня, его сидящего на кухне за столом после работы с неизменно дымящимся беломором я отчетливо помню и сегодня. Помню как пахло когда он курил. Он учил меня все есть с хлебом. Про войну он не любил рассказывать. Я спрашивал про убитых немцев и он всегда замолкал, многозначительно. Это был особенный, глубоко интеллигентный, начитанный человек. Он часто засыпал с книгой и неизменно храпел, говорят я сейчас храплю точно так же. А потом дедушка внезапно умер, совсем молодым. В июне 1985 года ему стало плохо на работе. Он пошёл в санчасть, присел на табуретку и больше не встал. Ему было 66 лет. Он похоронен в Бобруйске на еврейском кладбище.

Бабушка так никогда и не оправилась от этой потери. Совсем сдавшись многолетнему диабету она обессиленная, уже после моего отъезда, переехала к маме в Минск где скончалась в 1994 году.</p>

Моя двоюродная сестра Галя родилась на 12 лет раньше меня, единственная дочь старшей сестры моего отца Майи. Ее отец Залман, Золя был офицером, сделал карьеру от молоденького лейтенанта до подполковника, командовал воинской частью в Латвии. Там Галя росла, там вышла в первый раз замуж, слишком рано, ненадолго. Полюбила солдата из папиной воинской части. Родился сын. Развод. Вышла замуж еще раз за офицера, который усыновил мальчика. Жили они в Даугавпилсе, недалеко от белорусской границы. Залман продвигался по лестнице воинских званий, Майя работала инженером в какой то проектной конторе, Галя в "Военторге", получила экономическое образование. С офицером она тоже долго не прожила, развелись быстро и некрасиво, кажется капитан уехал на другой конец России оставляя Гале и ее сыну свою звучную русскую фамилию. После некоторого перерыва она снова выхоит замуж и снова неудачно, а потом еще раз. Мы приезжали к ним в Даугавпилс один раз. Я помню большой стол, много гостей, Галя была одна. К моменту когда СССР начал распадаться Залман уже демобилизовался, сердце Майи было разбито переживаниями за дочь, а Галя была четыре раза разведена. Красивая, яркая, умная женщина. Они решили, возможно ошибочно, в Латвии не оставаться и Залман с женой, моей тетей и сестра с сыном переехали в Минск. До самой своей смерти Золя работал, Галя вела бизнес, тетя Майя вышла на пенсию, ухаживала за бабушкой. В Минске Галя наконец то встретила свою настоящую любовь. К сожалению любовь эта стала для нее последней. Весной 2007 года моя двоюродная сестра Галя умерла в возрасте 47 лет, пережив своего отца на каких то полтора года. Она долго жаловалась на плохое самочувствие, я встретил ее зимой 2007 испуганную и беспомощную перед лицом неспособности минских врачей ей чем либо помочь, элементарно поставить диагноз. Спустя три месяца у нее просто остановилось сердце...
Я очень долго не мог найти эту фотографию. Гале на ней 14 лет. Она на ней молоденькая красавица. Вся ее яркая, но такая короткая жизнь еще впереди. Как жаль, что ее не стало так рано.

Мои родители познакомились в Бобруйске летом 1970 года. Недавно окончивший Минскую консерваторию и уже нашедший престижную работу в Минске, папа искал невесту из хорошей еврейской семьи. Все молодые евреи того времени знали, что лучше бобруйских девушек могут быть только бобруйские девушки. И папа поехал в гости к своему другу Изе. В Бобруйск. Изя Голуб работал музыкантом в ресторане Березина и был знаком с моей бабушкой Годой, которая в этом ресторане руководила буфетом и отвечала за святая святых советского общепита - водочный разлив. Папа остановился у Изи и друзья не теряя времени пошли прогуляться по Социалке (улица Социалистическая - местный и ныне процветающий променад). Август 1970 выдался не по белорусски жарким и бобруйские модницы дефилировали по улице в минимальных нарядах. Социалка заканчивалась возле базарной площади, традиционно переполненной в этот субботний полдень. Там внимание молодых людей привлекла яркая молодая девушка, с короткой модной стрижкой, в солнцезащитных очках, в очень короткой юбке курящая сигарету на ходу. Хоть и в очках, но близорукая, моя мама не заметила сначала Изю и его друга. Изя толкнул приятеля в бок: "Смотри, это она, Алла. Година дочка, ну ка пошли..." И так они познакомились. Папа был разговорчив и маме понравился. Мама ему тоже понравилась и в этот же вечер папа нарядился в костюм и пошел в Березину знакомится с будущей тещей. Красный консерваторский диплом произвёл на бабушку Году желаемое впечатление. Недели через две - три папа с мамой подали заявление в ЗАГС. Их свадьба состоялась 26 ноября 1970 года в Бобруйске. На свадьбу съехались немногочисленные родственники с некоторых концов Белоруссии и бывшего СССР. Бабушка Года, влюбленная в своего зятя приготовила солидное приданое - она купила папе машину, горбатый Запорожец и новый фирменный тромбон. Горбунок прослужил моим родителям несколько лет и мои родители всегда вспоминали его добрым словом. Судьба тромбона мне неизвестна.

© Eli Alexandre Finberg

Рознер опаздывал. Маркус Айзенштадт сидел за столиком кафе один. Чтобы сдержать охватившее его волнение он углубился в чтение Süddeutsche Zeitung, и только время от времени отвлекался чтобы заказать очередной чай. Для него не было затруднительным такое времяпрепровождение, хотя бы потому, что интересующий его раздел культуры в этой газете был огромным и по размеру и значимости уступал лишь обычной политической грязи. Встреча, на которую Маркус прилетел в Берлин из Бонна, была назначена около месяца назад. Айзенштадт знал, что уже немолодой Рознер болеет и полной уверенности в том, что он принял решение появиться сегодня в кафе Адлер, у Маркуса не было. У русского парня, которого к Рознеру послали из Тель-Авива после переезда последнего из Москвы, отношения с музыкантом не сложились. Привычка никому не доверять, выработанная у Эдди долгими годами лагерей и жизни в СССР, почти стала причиной срыва всей операции. Не помогли и заранее приготовленные подарки. Рознер отказался принять специально купленную для него трубу Бах 37 Страдивариус. В иерусалимской бухгалтерии за голову схватились, когда услышали сколько за нее заплатили (около 3000 долларов). Маркус же напротив, когда услышал на совещании, что подарок был отвергнут, ощутил растущее расположение к и так им уважаемому Рознеру. Великий трубач нуждался, и вырученные от возможной продажи инструмента деньги ему бы не помешали. Но увы, Эдди Рознер был неумолим. На этом этапе Маркус еще не был в курсе всех деталей, его начали готовить только тогда, когда поняли, что Рознер не доверяет говорящим по-русски даже если они представляются изысканными ханаанскими именами. А хотели от него совсем немного, практически ничего... "Вы серьезно?" — спросил Маркус, когда в декабре 1973 года его вызвало начальство и предложило познакомиться с Рознером. "Серьезно, серьезно... Это дело для тебя, работать некому, полуправления по-прежнему в армии, а речь здесь идет о музыканте, с таким человеком не каждый найдет общий язык... Сделай всё что нужно и лети в Берлин, развейся, заодно повидаешься с братом... Не волнуйся, ты справишься". Маркус, хоть и отнесся к заданию скептически, действовать начал с присущим ему размахом. Уже в феврале 1974 года на деньги, которые были переданы ему по личному распоряжению Маркуса, Эдди Рознер открыл свой берлинский танцевальный клуб. Он не смог отказаться от суммы, покрывшей все первоначальные расходы и полугодичный рент…

У входа в ресторан началось какое-то движение, в характерной для этого часа тишине появилось что-то новое — до Маркуса донесся смех — он поднял глаза над газетой и увидел его. Человек-легенда, кумир нескольких поколений любителей джаза, постаревший, но, видимо, еще достаточно бодрый, смеялся с официанткой слегка её обнимая. Эдди Игнатьевич уже внимательно рассматривал столики ресторана, видимо пытаясь угадать, кто из посетителей ждет именно его. Маркус поднялся навстречу его взгляду, вежливо поклонился. Рознер нисколько не смутившись, в обнимку с официанткой прошел к столику. Уселся на стул справа от Маркуса (официантка осталась стоять), таким образом оставив для себя возможность смотреть через окно, из которого были видны и Стена, и американский пограничный пост. Кафе располагалось прямо напротив него. "Какой интересный выбор места для встречи, у вас оригинальный вкус, господин… "Айзенштадт, Маркус Айзенштадт." Рознер засмеялся, достал портсигар из внутреннего кармана костюма, закурил. Предложил Маркусу, и когда тот отказался, отвернулся, потом посмотрел с улыбкой на стоящую рядом, как зачарованную, официантку, и привлек ее к себе, обняв за талию. "Доченька, принеси нам, пожалуйста, водки!" Когда она вернулась (Маркус про себя отметил, что девушка младше Рознера лет на сорок), он, не дожидаясь Маркуса, выпил свою рюмку и попросил принести еще. Он прикурил сигарету от сигареты и расслабленно затянулся. "Послушайте, люди вашей профессии должны быть более разговорчивы, неужели ко мне прислали практиканта? Раньше этого не случалось — моей скромной персоной занимались только профессионалы высокого класса. Не обижайтесь, я шучу!" Рознер подмигнул Маркусу и протянул ему меню. "Заказывайте что хотите, но побольше, у меня нет ни гроша". Пришла очередь Маркуса Айзенштадта улыбнуться. Этот невысокий лысеющий человек в хорошем костюме, купленном на деньги израильских налогоплательщиков, ему нравился. Его усики, да, те самые, как и на всех афишах, напомнили Маркусу молодого отца. Рознер не переставая курил и разговаривал на безупречном немецком о бесконечно неважных вещах.

"У восточной Германии великолепный гимн. Волшебная музыка. Даже не верится, насколько она гениальна. Простая мелодия, нехитрый совершенно соль мажор. Но мелодия божественно красива. Маркус, вы слышали их гимн?" Рознер посмотрел в сторону Стены. "Композитор разговаривал с Богом когда его писал. Я знал его. Ганс Айслер, мы познакомились до войны в Австрии. Он был гений и коммунист. Я хорошо знал его жену Шарлотту, она приходила на концерты, когда я играл у Стефана Вайнтруба. Она была очень красивой женщиной, мы очень дружили... Мы виделись изредка до ее развода с Айслером, он так утомлял ее своими революционными маршами. Потом она уехала в Москву. Где она сейчас? Умерла в Вене четыре года назад." Маркус слушал истории жующего бифштексы Рознера, даже не пытаясь понять, где он рассказывает правду, а где привирает. Его рот ни на минуту не закрывался в буквальном смысле слова.

Он пил не пьянея, очень много курил и говорил, говорил... Истории, рассказанные Рознером, переплетенные с ложью и запахом женских духов, в которых то и дело появлялись молоденькие и не очень, женщины, грустные комиссары и потерявшие веру в завтрашний день аппаратчицы ЦК, окончательно убедили Маркуса, что перед ним не просто переживающий не лучшие времена знаменитый музыкант, а как будто несколько десятков лет европейской и советской истории сконцентрировались в этом симпатичном еврее, и вместе с ним пришли сегодня. За столом кафе Адлер на глазах Маркуса Айзенштадта разыгрывалось настоящее шоу. Уже два с половиной часа они сидели друг напротив друга, а разговор о делах даже не начинался. "Скажите, Маркус, вы когда-нибудь сидели в шкафу? Вы понимаете о чем я, вы с женщиной, возвращается муж, а вас прячут в шкаф. Сидели? Нет? А я сидел. В последний раз в городе Кемерово в 1969 году. Звали ее Елена, она была подполковник милиции. Потом я поехал в Минск, искал музыкантов для своего московского оркестра. Вы когда-нибудь были в Минске, Маркус? Обязательно побывайте. Там такие женщины. Боже мой, если бы вы только знали какие в Минске женщины"…
Эдди Рознер извинился, сказал, что ему нужно в туалет. Проходя по коридору своей артистической походкой, раскланялся с метрдотелем и поцеловал официантку в щечку. Пока Рознер отсутствовал, им сменили посуду. Маркус тоже собирался с мыслями, он понимал, что пришло время для серьезного разговора.

Рознер вернулся с сигаретой во рту, немного сгорбленный, уселся за стол. Выглядел неожиданно серьезным. "Эдди Игнатьевич, вы будете чай или кофе?" — Маркус смотрел ему прямо в глаза. Рознер попросил водки. Потом облокотился на стол, приблизил лицо к Маркусу так, чтобы их никто не слышал, и произнес медленно: "Ничего не выйдет. Я не буду на вас работать! Я не буду подписывать никаких писем и не буду выступать на демонстрациях. Я не поеду в Вену уговаривать евреев ехать в Израиль. Никакой информации вы от меня не получите. Люди искусства из Москвы, Минска или Гомеля к вам все равно не поедут. Вам нужны советские евреи, а мне нужно только чтобы меня наконец оставили в покое. Я устал... Неужели вы серьезно думали, что меня можно вот так банально купить? Непрофессионально работаете, господин Айзенштадт. Моим покровителем в СССР в первые годы был сам генерал Пантелеймон Пономаренко, да тот самый знаменитый Пономаренко. Без него никакого госджаза БССР никогда бы не было. И это не было только его прихотью. В первую очередь это было моё решение. Я не плыву по течению, я сам пишу свою летопись жизни, без подсказок. А вы, сотрудники невидимого фронта еврейского государства, посылаете ко мне это челябинское мурло... Где были ваши головы? Меня в оркестре называли Царем, люди приходили слушать оркестр Рознера, приходили на Меня. Я даже не всегда играл, особенно после лагеря... Оркестр отыгрывал два, три номера, а потом выходил я под овации, клал трубу на рояль, улыбался... Не играл до самого конца, но людям было все равно.

И самое главное я уже сказал. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Вы все мне надоели. Коммунисты, сионисты... Все ваши "измы" ничего не стоят. От них лишь боль и слезы. Я устал от вас всех..." Рознер достал из кармана упитанный конверт с деньгами, подтолкнул его в сторону Маркуса. "Это ваши деньги... Я не хочу быть вашим должником. Не нужно было их брать, я проявил слабость. Но еще не поздно это исправить. Клуб придется закрыть, моя мечта исполнится в другой раз, быть может в другой жизни…" Маркус молчал, он знал, что уговаривать Рознера бесполезно. "Ну что, товарищ Айзенштадт. Пришло время прощаться. Я могу расчитывать на то, что дойду до дома живым?" Маркус достал из-под стола небольшой черный футляр и протянул ему. "На память, Эдди Игнатьевич..."

Клуб Эдди Рознера действительно вскоре закрылся. Маркуса не уволили — спасла безупречная репутация. Правда пришлось соврать на детекторе лжи — следователь хотел узнать куда пропала та самая труба Bach за 3000$. Маркус разводил руками и делал это очень убедительно.

Эдди Рознер умер от сердечного приступа 8 августа 1976 года. Чтобы поставить памятник на могиле музыканта, его вдова, Галина Ходес, продала совершенно новую трубу Бах 37 Страдивариус, которую Рознер принес домой после встречи с каким то своим приятелем весной 1974 года. Он очень радовался этому подарку в тот вечер, дурачился, позировал и гримасничал с инструментом в руках. Потом аккуратно вернул трубу в футляр и уже больше не притрагивался к ней до самой смерти. На расспросы Ходес о том, кем был этот его таинственный и щедрый поклонник, сказал лишь: "Это особенный человек, он меня понимает..."

© Eli Finberg

- Алло, я вас слушаю, говорите…
- Здравствуй Лена. Это Маркус.
- Маркус? Какой Маркус? (Перешла на немецкий) Не может быть, что ты мне позвонил, этого просто не может быть.
- Лена… (долгое молчание)
- Как поживаешь, дорогой?
- Я конечно удивился, сначала, и, пожалуй, разозлился на тебя.
После стольких лет молчания… Но сейчас я скорее растроган.
Это фото… Так неожиданно, просто не верится…
- Фото не предназначалось тебе. Это Ольгина самодеятельность.
Впрочем, я могла догадаться, что она тебе его покажет, учитывая все обстоятельства…
Но это уже не важно. И где же был ты все эти 27 лет?
- Где я только не был. Объехал полмира, прожил полжизни. Постарел.
- Не строй из себя дурака, ты знаешь, что я имела в виду.
- Я каждый день думал о тебе…
- Не ври.
- Я люблю тебя.
- Ещё одна ложь, но она мне приятна.
- Я не вру.
- О чём ты сейчас думаешь, Маркус?
- Я смотрю на твое фото и думаю о том, что ты вообще не изменилась. Такая же красавица как раньше.
- Спасибо. А ты, всё так же красив?
- Разве Ольга тебе не рассказала?
- Ты ей нравишься.
- А она мне нет.
- Зато Вагнер в ней души не чает.
- Он её муж, его чувство к ней, действительно, не знает границ.
- Да, он ей многое прощает.
- Боже мой, Лена, боже мой… Моё сердце, кажется, готово выпрыгнуть из груди. Твой голос…
- Маркус, почему ты мне позвонил? Неужели ты не понимаешь какое это удовольствие, какая это боль…
Слышать тебя… Ты всё забыл… Черт побери, ты всё забыл.
- Я ничего не забыл! Я помню даже запах твоих духов, я помню каждое наше мгновение.
- Это жестоко, Маркус. Почему ты позвонил, что тебе нужно?
- Я бы хотел, чтобы ты была сейчас здесь, прямо здесь.
- Ты с ума сошел… Нельзя бросаться такими словами. Вдруг я тебе поверю?
- Так не бывает, но, если бы случилось чудо и мне представилась такая возможность…
Сегодня я поступил бы иначе, нынешний я всё сделал бы по-другому.
- Конечно по-другому… Ты бы мне не позвонил как тогда, чтобы сообщить что бросаешь меня,
ты послал бы мне факс с ироничным заголовком размашисто подписанный тобой синими чернилами.
Мол, так и так дорогая, обстоятельства изменились, твоя любовь греет мою душу и заставляет моё сердце стучать быстро-быстро,
я люблю тебя но нам необходимо расстаться…
Тебе не пришлось бы слушать как я рыдаю на другом конце линии.
Нажимаешь на кнопку, ждешь подтверждения и свободен. Почему ты молчишь Маркус?
- … Я не знаю что сказать. Это ниже пояса... Прости, я больше не нахожу нужных слов...



© Eli Finberg 2017